Александр Башлачев: «ХОРОША ЛЮБАЯ ПРОПОВЕДЬ, НО ЛИШЬ ТОГДА, КОГДА ОНА ИСПОВЕДЬ»

Наша встреча состоялась в одном из культурных центров Питера, там, где неофициальный уровень бедности стоит на 28 копейках. Обычная серость, дождь пополам со снегом загоняет прохожих в кафе; никто не мешает беседе. В голове все еще прокручиваются услышанные день назад песни. Привычка слушать вполуха, отыскивать в потоке слов редкую мысль сыграла со мной злую шутку. Еще на концерте, когда поток метафор и водопад мыслей сбил меня с толку, хотелось приостановить Александра, прохрипеть Высоцким: «Чуть помедленнее…» Кстати, именно аналогии с Владимиром Семеновичем приходят на ум после первой песни, у меня же это впечатление быстро рассеялось; нисколько не умаляя заслуг горячо любимого нами творца, хотелось бы заметить, что его тексты на бумаге смотрятся, скажем, не так ярко, в сравнении с его же исполнением живьем. А с творениями Башлачева происходит нечто совсем иное: когда слышишь — это песни, когда видишь — уже стихи.
Первый вопрос к нему натолкнулся на преграду:
— Александр…
— Только давай попробуем обойтись без протокольной анкеты: когда родились, когда намерены скончаться…Вопросы, задаваемые в таком месте, пугают и отвлекают от наслаждения красотами Невского и Владимирского проспектов.
— Ну хорошо, что было раньше?
— До питерской раскладушки был владельцем более солидной мебели, письменный стол до сих пор с угрюмой и безответной любовью вспоминает о несостоявшемся корреспонденте уездного города Череповца. Меньше года назад почти случайно встретился с ближайшим родственником советского рока, с известным Дядюшкой Ко (Артем Троицкий.— Ред.) по линии мачехи — уважаемой прессы, которая охотно освещает проблемы «молодежной эстрады», слепя ей, любимой, прямо в рыло (что касается отчима — казенной прессы, тот привык давить в потемках). Дядя Ко намекнул, что паренек на шее своей редакции не медаль, и не пора ли ему в люди! Так парнишка за рыбным обозом и пришел записываться добровольцем в легион маршала Примитивных аккордов.
— Эксплуатируя твой сленг, хочется спросить: в какой же полк новобранец решил определиться?
— Как тебе сказать…Легче сначала провести мысленный парад родов войск. Ну, дезертиры- коммерсанты пусть отсиживаются в своих ЗЕМЛЯН-ках, все равно за шелестом червонцев они уже ничего не слышат,, А мы начнем. Очень люблю цвет знамени, которое несет впереди своей колонны Борис Гребенщиков, но думаю, не для всех есть смысл добиваться сержантских погон его гвардии. Нравится правофланговая музыка: ЗООПАРК, КИНО, СТРАННЫЕ ИГРЫ, ЗВУКИ МУ, АЛИСА с Кинчевым. С удовольствием беру под козырек при появлении Сергея Рыженко, Юрия Шевчука.
А вообще, лично мне интересны только те авторы, в обойме которых есть живая мысль, помогающая если не строить, то, по крайней мере, жить. Поэтому уважаю принципы питерской рок-школы. Она, на мой взгляд, учит главному: отрицанию золотой купели, если ради нее приходится жертвовать младенцем искренности, без которого все что угодно теряет смысл. Честность — это все-таки первый тапант, ствол для любой ветки. Хотя и честная простота- пустота вряд пи лучше воровства эпигонов.
— Постой, постой.. .как это звучит.. .отставить! Давай-ка, не перенасыщая речь названиями и не вдаваясь в подробности,— как тебе видится будущее?
— Не хочу никому навязывать свое мнение, разумеется, субъективное, да и не уверен в своем праве на менторский тон. Скажу честно: лично мне, как рядовому широкому слушателю, надоело ну просто печенкой ощущать, как люди, присваивая себе право на проповедь, мечутся в десятках вариантов сложнейшего вопроса «как?» лишь бы убежать от простого «зачем!». Хороша любая проповедь, но пишь тогда, когда она исповедь. Кощунственно заниматься дурного вкуса вышиванием гладью вместо того, чтобы на своем месте неповторимыми руками штопать дырявые носки своего времени.
— Наш рок — в вечном положении лежачего боксера, и трепать его по избитым щекам все- таки не годится.
— Да, но то плохо, что от этой терпимости лучше все-равно не станет. А ведь стоит глянуть под ноги — и никчемным кажется выдумывать несусветные хитовые образы,— Гражданка Правда то и дело всплывает, хотя чаще всего — кверху брюхом. Так зачем же при этом глушить в себе ее мальков! Это социальное браконьерство. Ведь говаривал же автор «Крейцеровой сонаты», что музыка — дело государственное.
— Народничеством попахивает, этакой рок- почвенностью. А?
— А ты разве не согласишься с тем, что так называемый «наш рок» вечно путается в рукавах чужой формы — которая и не по сезону чаще всего! Именно эта форма диктует содержание, бросает нас в жернова заранее обреченной попытки влить свой самогон в чужие мехи. Даже на поверхности, на подсохшей корочке нашего дерьма и то выходит претенциозно и надуманно. А копни кучу гитарным грифом поглубже — и вовсе сплошной фальшью понесет. Наверное, каждый, затевая свое дело, надеялся, по крайней мере, на открытие новой Америки. Но, ковыляя в чужих модельных желтых ботинках по нашей всепогодной грязи, застревал где-нибудь в Тульской губернии. А может, и не стоит идти никуда дальше, может, где-то тут, под забором и растет трын-трава сермяжной истины! Что мы премся в Тулузу со своим компьютером! Нас, оборванцев, там никто не ждет. Может, тут, где мы споткнупись, и оглянуться, да поискать сисястую девку нашей российской песенной традиции! Не тот труп, который старательно анатомируют всякого рода некрофилы от скрипичного ключа, а полудикую гениальную язычницу. Может, тогда и разберемся, что к чему…
Ленинград

Колыбельная

Крутит ветер фонари
На реке Фонтанке…
Спите, дети. До зари
С вами добрый ангел.

Начинает колдовство
Домовой-проказник.
Завтра будет рождество.
Завтра будет праздник.

Ляжет ласковый снежок
На дыру-прореху.
То-то будет хорошо.
Каждый что-нибудь найдет
В варежках и в шапке.
А соседский Васька-кот
Спрячет цап-царапки.

Звон-фольга, как серебро,
Розовые банты.
Прочь бумагу! Прочь перо!
Скучные диктанты.

Замелькают в зеркалах
Платья-паутинки.
Любит добрая игла
Добрые пластинки.

Будем весело делить
Дольки мандарина.
Будет радостно кружить
Елка-балерина.

Полетят из-под руки
Клавиши рояля.
И запляшут пузырьки
В мамином бокале.

То-то будет хорошо,
Смеху будет много.
Спите, дети, я пошел.
Скатертью тревога…

Абсолютный Вахтер
Этот городок скользит и меняет названия.
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
Этой улицы нет, а на ней нету здания,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.
Он печатает шаг, как чеканят монеты,
Он обходит дозором свой архипелаг.
Эхо гипсовых горнов в пустых кабинетах
Вызывает волненье мертвых бумаг.
В каждом гимне—свой долг, в каждом марше—порядок.
Механический волк на арене лучей.
Безупречный танцор магаданских площадок,
Часовой диск-жокей бухенвальдских печей.
Лакированный спрут, он приветлив и смазан,
И сегодняшний бал он устроил для вас.
Пожилой патефон, подчиняясь приказу,
Забирает иглой ностальгический вальс.
Бал на все времена!
Ах, как сентиментально…
Па-паук-ржавый крест спит в золе наших звезд.
И мелодия вальса так документальна,
Как обычный арест, как банальный донос.
Как бесплатные танцы на каждом допросе,
Как татарин на вышке, рванувший затвор.
Абсолютный Вахтер— и Адольф, и Иосиф,
Дюссельдорфский мясник да пскопской живодер.
Полосатые ритмы с синкопой на пропуске,
Блюзы газовых камер и свинги облав.
Тихий плач толстой куклы, разбитой при обыске,
Бесконечная пауза выжженных глав.
Как жестоки романсы патрульных уставов
И канонов концлагерных нар звукоряд.
Вьются в вальсе аккорды хрустящих суставов
И решетки чугунной струною звенят.
Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо
И все тот же калибр тех же нот на листах.
Эта линия жизни— цепь скорбных этапов
На незримых и призрачно-жутких фронтах.
Абсолютный Вахтер— лишь стерильная схема.
Боевой механизм, постовое звено.
Хаос солнечных дней ночь приводит в систему
Под названьем… да, впрочем, не все ли равно.
Ведь этот город скользит и меняет названия,
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
Этой улицы нет, а на ней нету здания,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.
Поезд № 193
Нет времени, чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого, кто способен нажить на курок.
Моя голова — перекресток железных дорог…
Есть целое небо, но нечем дышать.
Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать.
Я прочно запутался в сетке ошибочных строк.
Моя голова — перекресток железных дорог…
Нарушены правила в нашей игре.
Я повис на телефонном шнуре.
Смотрите, сегодня петля на плечах палача.
Скажи мне «Прощай!» и помолись. Скорее кончай!
Минута считалась за несколько лет.
Но ты мне купила обратный билет.
И вот уже ты мне приносишь заваренный чай.
С него начинается мертвый сезон,
И шесть твоих цифр помнит мой телефон,
Хотя он давно помешался на длинных гудках.
Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках.
Фильтр сигареты испачкан в крови.
Я еду по минному полю любви.
Хочу каждый день умирать у тебя на руках.
Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках.
Но любовь — это слово похоже на ложь.
Пришитая к коже дешевая брошь.
Прицепленный к жестким вагонам вагон-ретбран.
И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран.
Любовь — режиссер с удивленным лицом,
Снимающий фильмы с печальным концом.
А нам все-равно так хотелось смотреть на экран.
Любовь — это мой заколдованный дом,
И двое, что все еще спят там вдвоем,
На улице Сакко—Ванцетти, мой дом 22.
Они еще спят, но они еще помнят слова.
Их ловит безумный ночной телеграф.
Любовь — это то, в чем я прав и не прав.
И только любовь мне дает на это права.
Любовь — как куранты отставших часов.
И стойкая боязнь чужих адресов.
Любовь — это солнце, которое видит закат.
Любовь — это я, это твой Неизвестный солдат.
Любовь — это снег и глухая стена,
Любовь — это несколько капель вина.
Любовь — это поезд «Свердловск — Ленинград» и назад.

Петербургская свадьба
Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку пронесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
Два черных фонаря под выбитым пенсне.
Там шла борьба за смерть.
Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.
Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка.
Заштопаны тугой, суровой красной ниткой
Все бреши твоего гнилого сюртука.
Под радиоудар московского набата,
На брачных простынях, что сохнут по углам,
Развернутая кровь, как символ страстной даты,
Смешается в вине с грехами пополам.
Мой друг, иные — здесь.
От них мы — недалече.
Ретивые скопцы.
Немая тетива.
Калечные дворцы простерли к небу плечи,
Из раны бьет Нева, пустые рукава.
Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
Хранили 6 нас беда, как мы ее храним.
Но память рвется в бой и крутится, как счетчик,
Снижаясь над тобой и превращаясь и нимб.
Вот так скрутило нас и крепко завязало
Красивый алый бант окровленным бантом.
А свадьба в воронках летела на вокзалы,
И дрогнули пути, и разошлись крестом.
Усатое «Ура! » чужой недоброй воли
Вертело бот Петра в штурвальном колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой Енисей.
Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой.
Но купол лба трещит от гробовой треки.
Гроза, салют и мы, и мы летим над Петербургом,
В решетку страшных снов врезая Шпиль строки.
Летим сквозь времена, которые согнули
Страну в бараний рог и пили из него.
Все пили за него. И мы с тобой хлебнули
За совесть и за страх. За всех.
За тех, кого слизнула языком шершавая блокада,
За тех, кто не успел проститься, уходя.

Мой друг, спусти штаны и голым Летним садом
Прими свою вину под розгами дождя.
Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
Льет черный и густой осенний самогон.
Мой друг «Отечество» твердит как «Отче наш»,
Но что-то от себя послав ему вдогон.
За окнами — салют…Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с пробитыми крылами
Не могут меж собой корону поделить.
Подобие звезды по образу окурка.
2икиривай, мой друг, спокойней, не спеши…
И бедный друг, из глубины твоей души
Стучит копытом сердце Петербурга.

Посошок
Эй, тлей посошок да зашей мой мешок!
На строку — по стежку, да на слова — по два шва.
И пусть сырая метель вьет вою канитель
И пеньковую пряжу плетет в кружева.
Отпевайте немых! А я ум сам отпою.
А ты меня не щади — срежь ударом копья!
Но гляди — на груди повело полынью.
Расцарапан края, бьется в ране ладья.
И запел илый ключ, закипел, забурлил…
Завертело ладью на веселом ручье.
А я еще посолил, рюмкой водки долил,
Размешал и поплыл в преисподнем белье.
Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки.
Покрути языком — оторвут с головой.
У последней заставы блеснут огоньки,
И дорогу штыком преградит часовой.
— Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.
Если хочешь — стихами грехи замолю,
Но объясни —я люблю оттого, что болит,
Или это болит оттого, что люблю?
Ни узды, ни седла. Все—в расход. Все—дотла.
Но кое-как запрягла и вон пошла на рысях.
Эх, не беда, что пока не нашлось мужика.
Одинокая баба всегда на сносях.
И наша правда проста, но ей не хватит креста
Из соломенной веры в «спаси-сохрани».
Ведь святых на Руси — только знай выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони.
Да что ты, брат, давай, ты пропускай, не дури,
Да постой-ка, сдается, и ты мне знаком.
Часовой всех времен улыбнется: — Смотри!
И подымет мне веки горячим штыком.
Так зашивай мой мешок да наливай посошок.
На строку — по глотку, а на слова — и все два.
И пусть сырая метель все кроит белый шелк,
Мелко вьет канитель, но плетет кружева…


Обсуждение