Света Чапурина (С) — вокал, домра
Дима Пантелейко (Д) — бас гитара
Олег Кунович (О) — барабаны
— Как вас рассматривать: как Свету Чапурину плюс кто-то еще или как группу уже реально существующую?
С: Мы — группа.
— Как называется?
С: Мы позавчера придумали название — «Съешь грибы». (Общий смех.)
— И с чем оно связанно?
Д: С кислотой.
С: Мы решили, что мы будем запрещенной группой с таким названием. Ну, тут можно еще сказать, что мы — большие любители грибов, любим ходить по грибы, по ягоды.
Д: Вообще любим ходить, ездим постоянно. Мы с Олегом вообще из страны такой — Белоруссия — приехали сюда.
О: Где есть леса, леса и еще раз леса.
С: Где есть грибы, грибы и еще раз грибы.
— А Света откуда? Помнится, Заяц на фестивале сказал, что с Урала.
С: Нет, я не с Урала. На Урале я училась всего год. Ну я не знаю, откуда я. Везде жила, много жила…
Д: С Колымы она.
С: Какая Колыма? На Колыме я никогда не жила. У меня в паспорте стоит поселок Первомайский, на карте он сейчас обозначен как город Новодвинск, находится на белом море, в Архангельской области. Никаким Уралом тут и не пахнет. Это север.
— А каковы были дальнейшие пункты твоего продвижения?
С: Если я начну рассказывать, мама обидится. Скажет: «Что ты про меня все наговорила?» Ну как… Мы путешествовали долго — до 19 лет, а в 19 лет я решила уехать в Петербург и все. На этом мои путешествия закончились.
— А где ты начала писать?
С: В Вологде.
— То есть до приезда в Питер? А Питер как-то повлиял на твое творчество?
С: Ой… Сложно сказать. Ну, влияние… наверное, нет.
Д: Большая Конюшенная… Там у нас всегда drink происходит. Это больше всего влияет.
С: Сам Питер, конкретно, сам Питер не влияет. Просто взрослеешь и, соответственно, меняешься. Ну, знакомства с новыми людьми… Знаешь как можно сказать: если бы я не приехала в Питер, в моем творчестве ничего бы не изменилось, были бы те же самые песни и все остальное. Ну я, может быть, была бы немножко другой, проще, а сейчас я сложнее. Вот в чем влияние Питера.
— Вы уже что-то записали как группа?
С: Да, у нас очень хорошая демо-запись. Не качество хорошее, а звук хороший. Записана в Белоруссии — я туда летом поехала замуж выходить и записала альбом.
Д: Мы вообще поставили всех на уши. Нас в Варшаву приглашают — весной, в марте. Все критики, которые пишут рецензии, сказали, что мы — самая гаражная группа в Белоруссии.
— Света, тебя, в общем-то, считают панком. Ты поддерживаешь это мнение?
С: Нет, не поддерживаю. Ну какой панк, по мне же видно, что я не панк. Это либо люди не понимают, либо я не знаю, как объяснить. Если рассматривать музыку как панк, то это тоже не то. Панковское — это что-то бунтарское, понимаешь, из ряда вон выходящее. Кому-то надо насолить, напакостить — вот это панк. А я не панк, я никому не хочу гадости делать, я хочу грибы собирать.
Д: Но больше всего наша музыка нравится панкам.
С: Нас это устраивает. Сейчас, когда я стала играть с ребятами, это больше похоже на панк, чем я одна. Какой из меня панк?
— А твои вариации песен советских композиторов — это из любви к оным?
С: Это какие?
— «Опустела без тебя земля».
С: Из любви, безусловно. Эту песню предложил мне Олег сделать. Я долго отказывалась, потом согласилась. Это хорошая песня, я просто не представляла, как я ее буду петь.
Д: Света стеснялась ее петь.
О: Мы собирались внести какой-то новый смысл в эту песню. Не смысл, а какое-то новое понятие…
Д: Да не смысл, это обыкновенная вещь. Все группа такие, они делают cover-версии. Но они делают эти вещи из каких-нибудь знаменитых английских произведений. А нам больше нравится это делать из таких вот песен…
С: Во-первых, текст — я считаю, что это очень крутой текст, суицидный немножко такой. Кто-то летал, кто-то упал — это всегда приятно. И потом, музыка просто шикарная — с такими восходящими и нисходящими штучками. Домра во вступлении просто великолепно получилась — прям как оркестр. Мы все слизали с пластинки — ну, может быть, не все дотошно, но что посчитали нужным, то и взяли. Я считаю, что криминала здесь нет. Очень удачная получилась песня, нам просто нужно получше ее записать.
— А твои песни… Помнится, в «Редкой птице» ты сказала, что они тебе не нравятся.
С: Нет, я не сказала, что они мне не нравятся, я сказала, что больше половины мне не нравится. Так оно и есть.
— Как, совсем не нравятся?
С: Ну если я буду кайфовать от своих вещей, то я скоро, наверное, умру. Ну как можно от самой себя кайфовать? И вообще — не люблю ходить с высоко задранным носом, говорить, что вот я написала эти песни. Зачем? Так смешно смотреть на людей, которые так любят себя. Надо любить себя, но не до такой же степени. А не люблю я песни па одной простой причине — если вижу, что что-то там неудачно сделано, какие-то вещи можно бы и переделать, но переделывать я не буду: времени нет и не хочется. Я лучше новою напишу — может быть, она будет лучше и я ее тогда полюблю.
— А были такие случаи, когда на написание песен тебя вдохновляли какие-то конкретные люди, события, может быть, фильмы, книги, еще что-нибудь такое?
С: Не помню. Наверное, была какая-то одна песня… очень старая песня, которую никто никогда не слышал, и я ее уже забыла. Она была написана на стихотворение одной моей подруги. Ну вот, наверное, и все, больше меня никто не вдохновлял… Вообще процесс написания песен как таковой — это же не процесс. Это же нельзя сказать, что там сидишь или думаешь. Все это делается очень быстро, и чем быстрее, тем лучше. Такая гонка — если не успеешь, то все — песни не будет. Если вещь быстро не сделана — все. Плохая, хорошая — нет, надо остановиться и делать дальше.
— Где ты училась после школы?
С: В училище искусств я училась четыре года, на Дальнем Востоке. У меня там вообще была очень большая слава — я занимала места на всяких конкурсах, у меня были успехи в игре на домре. Такая была смешная вся, смеялась. Все приходили ко мне в комнату, чтобы со мной поболтать. В общем, было интересно.
Я любила в поездах ездить и там шутить. В поездах шутить.
— Как?
С: Ну как? Если я не шучу в поезде, значит, я проеду свою остановку. Чтобы меня выпихивали вовремя. Наверное, за год раз сорок могла проехать в поезде. Не то чтобы мне хотелось где-то потусоваться, а просто по необходимости — там действительно надо было поехать к маме, на какие-то там гастроли, еще куда-то, к подруге, к другу.
— А как ты думаешь, если бы ситуация в твоей жизни сложилась по-другому, ты могла бы играть другую музыку?
С: Да, конечно, безусловно.
Д: Она бы попс играла.
С: Нет, я бы попс не играла, я играла бы русскую народную музыку. В оркестре, в длинной-длинной такой юбке, всей изукрашенной бисером и в такой бы кофте. И была бы толстой — это уж точно, на сто процентов. И сидела бы где-нибудь там… В оркестре как — по два человека и длинный коридор, и где-то там, в глубинке, кто-то сидит, играет, его не видно. Те кто на первом ряду — другое дело, а я бы там играла, в глубинке. У меня мама всю жизнь мечтала, чтобы я так вот работала. Не сбылась ее мечта.
— Ты вообще любишь русскую народную музыку?
С: Теперь уже нет. Раньше любила. У меня же русский народный инструмент — домра, и мы играли классику немецких и русских композиторов.
— Это как-нибудь отразилось на том, что вы делаете сейчас?
С: Что значит «отразилось»?
— Ну вот то, что ты имеешь достаточно мощную базу чисто музыкальную.
С: Ну, это такой вопрос сам по себе…
Д: На самом деле мы играть не умеем, не хотим и не будем.
О: Это видно по нашим выражениям лиц.
— Раз уж заговорили о музыке, стандартный вопрос: какую музыку вы любите?
Д: Что же мы любим? А любим мы «Butthole surfers».
С: Да, мы очень любим «Butthole surfers». Еще «Dead Kennedys».
Д: Любим такого человека, как Биафра. Кстати, наша музыка, наверное, будет в дальнейшем очень похожа на Биафру.
С: Она не будет похожа, она понравится Биафре.
Д: Не похожа музыкальна, а похожа по импульсу, который будет излучать.
С: Музыка живчика. И даже не столько музыка Биафры нам нравится, но он сам по себе, что он, там, лекции читает всякие очень интересные. Человек заинтересованный, он любит очень много музыкантов, он приглашает к себе музыкантов, чтобы записывать их в студии. Просто дает кому-то шанс, понимаешь? Человек, дающий шанс. У нас таких людей нет.
Д: Вот мы с Олегом… Олег, мы сошлись с тобой на индустриальных группах?
О: Конечно.
Д: Вот нам еще нравятся индустриальные группы, такие, которые используют сэмплеры и всякое такое. Мы решили, если мы останемся втроем играть, то тоже, наверное, будем использовать всякие сэмплеры. Все-таки у нас название «Съешь грибы» (общий смех). Для того, чтобы всем было ясно.
— А из русской музыки?
С: Слушаем, безусловно. Приходится слушать.
Д: Я считаю, что из тех групп, которые существуют реально — все-таки Егор Летов что-то делает, не ленится. И, наверное, «АукцЫонъ» еще.
С: Нет, ну «Ноль».
Д: У «Ноля» идет уже какая-то легенда, связь очень сильная в альбомах. Да или нет?
С: Ну я бы не сказала. Ранние альбомы все равно отличаются от последних очень коренным образом. Как она не пойдет, связь альбомов, если это баян? Если это баян — то все, как, впрочем, и домра. Так вот, нам надо от этого тоже уйти.
Д: Взял бы, сломал он свой баян, что-ли, чтобы по-другому как-то играть. Да, мы любим Чистякова. Света его боится.
С: Я думаю, что он меня когда-нибудь убьет.
Д: Свете приснилось, что она боится Чистякова. Говорит: «Он же девушку может убить, руку поднять на девушку. Я его боюсь.»
С: Я просто сказала, что я бы не хотела с ним оказаться в одной комнате. Вот и все, что я сказала. Ну, нам еще нравится Янка, любим слушать песни ее. Ну как… Если бы она не была женщиной, она бы нравилась больше.
— То есть ты считаешь, что женщина в роке — это нечто неприемлемое?
С: Это нечто безобразное, это нечто ненужное. Все-таки рок — это чисто мужское занятие.
— Кто бы говорил…
С: Я.
О: А что, мы рок играем? Вот такой момент, если со мной согласятся, конечно, Дима и Света: можно ли сказать так, что мы играем не рок вообще?
С: Можно, конечно.
Д: Мы играем не рок, мы играем вообще ничто.
О: Это самая главная мысль, наверное.
Д: Мне еще хотелось про Питер сказать… проехали уже? Мы вообще такие… лохи. Мы — лохи, ты согласен?
O: Конечно.
Д: Да, мы себя считаем пока немного лохами. Так вот, приехал я в Питер, посмотрел — ужас, кошмар. Вот мы ходили по клубам, выбивали время для репетиций. И в Питере по какой системе работают клубы: если ты раньше пришел, заплатил, значит, все — твое время. А не так, чтобы клуб думал своей головой, как бы там кому-нибудь помочь. Вот мы пришли, там такие ребята стоят, с такими большими значками, больше, чем ихняя голова… То есть почему бы не послушать демо тех и других и кому-то сказать: «Ребята, вот вам конкретно нужно, я понимаю, давайте. Ну а вы немножко подождите,»- там или еще как-то. То есть клубы — они работают, но никому не помогают, а наоборот — давят всех какой-то непонятной системой.
С: Поэтому нет сейчас у нас в Питере музыки.
Д: Вот, допустим, у нас в Белоруссии такого нет. У нас — если действительно есть у тебя музычка, то ты пойдешь первым. То есть клубы — они эффективнее работают. А здесь…
— Вы играли уже по каким-то клубам?
Д: Нет. Мы будем играть с начала марта.
— А хотели бы вы стать знаменитыми?
С: Ой, нет. Никакими знаменитыми мы не хотим стать.
Д: Я бы хотел, чтобы меня пивом всегда угощали.
С: Ну только что так если… Мы бы хотели, чтобы все было на высшем уровне.
Побольше умных людей просто. Или хотя бы понимающих и умеющих выслушать. Побольше знакомых мне бы еще хотелось — хороших, настоящих.
Д: (еле слышно): В Англии.
С: В какой Англии? В России, в Петербурге.
Д: Да, мы еще принципиально никогда не поедем в Америку.
С: Мы решили, что это самая гниющая страна — Америка, она гниет, впрочем, как и Россия, но поскольку мы родились в России, мы в ней и останемся.
— Вы вообще добрые люди по жизни?
С: Мы – очень.
Д: Да, у меня такое, бывает, заходит, что меня на криминал тянет. То есть я люблю такие опасные вещи для своего, допустим, здоровья. Ну, когда жизнь такая мрачная, когда ты уже становишься лохом, что самому от этого противно, начинаешь немного злиться, и, конечно, кому-нибудь делаешь плохо. То есть я, наверное, все-таки злой человек. Злой в своих поступках, а не в том… Короче, специально я зла никому не делаю. Случайно только. Вот на концерте мы очень злые. Света — она может вообще кого-нибудь ударить. Это я знаю точно.
С: …… (протестующие звуки)
Д: Ну помнишь, как мы играли в Белоруссии? Она пол-зала вообще чуть не выгнала.
— А что так?
Д: Да там какие-то панки маленькие бегали, кричали, она сказала: «Пока вы все не заткнетесь…» Они обиделись.
— Так тебе же нравятся панки…
С: Панки панкам рознь. Это маленький зал, и когда ты поешь, а кто-то орет, там, бегает, бутылки бьет — ну, мешает, конечно.
— А на квартирниках нравится играть? У Зайца у того же…
С: Нравится играть, конечно, нравится. Поначалу, когда сядешь — не нравится, зато потом, когда разыграешься, так уже… Потом выйдешь — опять не нравится. Просто там какой-то хиппизм присутствует, вот чего я не люблю в жизни — так это хиппизма. Люди, которые хотят увидеть какой-то глубокий смысл в произведениях, и мало того, что они хотят увидеть, так они еще и показывают всем нутром, что они это увидели, и им надо обязательно уйти в себя, закрыться. Ты можешь это делать один дома, а если ты выходишь на народ, на сцену — будь другим человеком.
— То есть в жизни и на сцене ты разная?
С: Да нет, я такая же, как на сцене, в жизни. Мне очень нравятся люди, которые быстрые, мне все нравится быстрое. Если это чуть-чуть медленннее… Все — я с этим борюсь, я начинаю психовать. Если я бегу за автобусом, сзади меня тоже бежит кто-то из моих друзей-товарищей, и, если я успеваю в этот автобус, а они нет, как я злюсь! Ну как же можно не успеть, если я успела? На концертах — то же самое. Я люблю, когда люди улыбаются, смеются, шутят, что-то говорят. А когда сыграю — и все так «ну да, вот». И ничего, понимаешь? Ну хотя бы шутку какую пустили или что там.. Тяжело играть в таком состоянии. Поэтому мне всегда приходится на квартирниках как-то людей шевелить. Между песнями что-то надо сказать обязательно. Если просто так сидеть — все, уже можно дальше не петь. Я понимаю, может, кому-то очень сильно понравилось и как-то в силу своей физиологии, своих впечатлений они замкнулись. Но не все же, это уж точно. Я же не медитировать их всех приглашаю, я же не… как там это называется? Ну вот «спите, спите…» Это хиппизм, понимаешь, полнейший хиппизм. Вроде они веселые люди, но какая-то у них веселость порочная…
Д: Еще хиппи панков бьют постоянно.
— А вот у тебя в песнях много животных. У тебя какое-то особое отношение к ним?
С: Как таковых животных там мало, у меня и люди и животные называются именами. Да потому что о людях писать неинтересно. Я вообще люблю писать песни от третьего лица — не «я пошла», а «он пошел», не «я сказала», а «он сказал». Мне так легче. И никогда не называю глаголы, которые оканчиваются на «а», там «пошла, «ушла» съела». Ну, были такие вещи — там «буду есть», «буду спать». То ли мужчина, то ли женщина. Определений какого-то пола у меня нет. А с животными в этом плане легче. И потом — бывают интересные сюжеты.
— А сказочные персонажи?
С: Ну это то же самое, бесполые они, сказочные персонажи. Вообще я не люблю пол как таковой.
— В текстах твоих все строчки значимы, или многие были так, чисто проходными?
С: Вообще тексты… Я считаю, что у меня самые гениальнейшие тексты на свете. Я сама так считаю. Мне просто их интереснее читать, нежели чьи-то. А все почему — потому что это настолько конкретно, нет ни одного проходного слова. Вообще. У меня есть тексты, которые я не люблю читать — с проходными словами, но это было раньше, сейчас — нет.
(На этом первая сторона кассеты заканчивается, а вторая начинается монологом Светы).
С: Если задумываться о смысле того, что мы вместе собрались, ну вообще о смысле даже жизни — получается все граничащее с безумием. Все — даже не сон, а какое-то забытье, в хорошем смысле этого слова. Когда тебе еще что-то снится помимо того, что ты есть, и происходящее ты видишь как бы за стеклом… То есть моя жизнь — она не связана со мной вообще никак. Я знаю, что если я умру — жизнь будет продолжаться, все, что идет вокруг меня — все так и будет идти. Поэтому я лучше буду наблюдателем, чем каким-то персонажем, действующим лицом.
Я люблю… Вот у меня мечта всей моей жизни — чтобы два часа в день я была одна. Если я не буду два часа в день одна — все, жизнь наперекосяк. Пока что у меня этого нет, и получается так… ну, не очень хорошо.
— То есть ты тусовку не любишь?
С: Я люблю тусовку, я без нее жить не могу. Люблю с людьми общаться, люблю с ними кушать вместе, за одним столом сидеть, там, ложками перекидываться. Люблю встречаться на улице, радоваться, люблю в гости заходить. Но два часа в день мне нужно быть одной.
Д: А я люблю знаешь что? Я люблю ходить на техно-вечерины с красивыми девушками. Ни разу, правда, не был…
С: А еще? Я люблю, чтобы меня провожали от метро до дома кто-нибудь, пусть даже собака. Потому что… Ладно, не буду говорить, это слишком страшно. Я люблю своего мужа, а он меня не любит.
О: Я бы убил этого мужа.
Я: Никак не можешь встретиться с собой?
О: Таких людей вешать надо на первом столбу.
С: Еще курить люблю почему-то. У меня, кстати, большая беда — нельзя много курить, плохо на голос действует. Я не хочу быть как Алла Борисовна Пугачева. И еще я никого не обижу, просто так, словом, пусть даже это Пресняков или кто-то из тусовки. Никогда не скажу, что это — плохо, а это — хорошо. Лучше говорить все хорошее, чем плохое. Или ничего не говорить.
О: Это о мертвых — либо хорошо, либо ничего. О живых надо говорить и плохое и хорошее.
Д: А кто живой? Пресняков?
O: Он же реально существует как бы.
С: Ну что вы прямо меня? Пресняков — это я так сказала…
Д: Я так и знал, что ты в интервью влепишь какого-нибудь Преснякова или еще кого-нибудь. Или Олег влепит кого-нибудь.
О: Я пока вообще никого еще не влепил.
С: Вся жизнь должна быть в репетициях. Сейчас у нас почему такой период холодный — мы мерзнем — потому что мы не репетируем. Для музыкантов больше ничего не надо — никаких пив, никаких телевизоров…
О: Никакой известности…
С: Не, ну как известность? Знаменитость не нужна, известность нужна, конечно.
— А ваши слушатели — имеется ли с ними обратная связь? И вообще — вы знаете свою аудиторию?
С: В том смысле, устраивают ли меня те слушатели, которые меня слушают? Ну как они могут меня не устраивать? Мы опять вернулись к тому концерту в Белоруссии. Это все частные случаи.
Д: Ну, просто ребята решили, что сейчас они будут самыми центральными людьми в зале за счет нас. Получилось наоборот: мы просто сказали, что они — лохи.
С: А вот здесь, в Питере, честно говоря, я не знаю. Если брать во внимание тусовку Зайца, я там пела неоднократно, так, мне кажется, там меня никто не любит. Я вот по этой атмосфере спящей сужу. Мне кажется, что они приходят слушать не меня — это уж точно.
— Ну, в Питере спящая атмосфера — это норма.
С: Надо делать, чтобы это не было нормой. Песни — это такая большая радость в жизни, когда ты слушаешь или когда ты поешь и играешь. Я никогда в жизни не слушала какие-то философские, там, вещи со скучной миной. Мне не хочется спать. Не знаю, из нашей тусовки были люди, которые именно так воспринимают — музыку, поэзию, книги. Вот я Кастанеду прочитала — мне весело сразу становится. А они вот — послушав Моррисона, сядут куда-нибудь, лягут на пол. Ну, Боже мой, пусть. Но вот Моррисон перестал петь — зачем же еще полчаса качаться?
Д: Да, музыка такая вещь, вот она звучит — значит реально существует, а когда она закончится — все, ее нет, она умерла.
С: Это прежде всего неуважение к тому человеку, который написал эту музыку. Он же не для загробной жизни ее сочинил. Пусть это будет философия, пусть это будет что-то личное, там, любовь, смерть, трагедия, драма. Но нельзя так, не до такой степени. Гораздо веселее, живее, быстрее — лучше постой на голове.
А, кстати, в Белоруссии не было такого, там было наоборот — воспринимали так, как надо, и после концерта были веселые все. Я говорю конкретно даже про квартирники — про электрическую музыку, конечно, тяжело говорить — там нельзя так качаться. Но акустика — это просто беда. Если, конечно, меня пригласят, я пойду, потому что я сама люблю это дело — петь, и люблю компании, и все. Но в который раз убеждаюсь, что это — скучнее не придумаешь.
— Нет, просто у нас люди больше привыкли обращать внимание на тексты, чем на музыку. Ищут каких-то там посланий, жаждут нового Мессию, еще что-то там такое. А у вас что главнее — музыка или текст?
С: Да нет, у нас все главное. Ну пусть это Мессия, боже мой, но ведь это же радость, пусть это о смерти — смерть же тоже для кого-то радость, а для кого—го грусть. Так это ж все безликое, потому что мы уподобляемся одному какому-то человеку. Вот один такой — и все такие.
Д: Вот ты играешь, смотришь — там впереди стоит человек, он почувствовал какого-то Мессию, вот он стоит, персонаж такой, а вот там вдалеке сидит человек, он все это реально воспринимает, его жизнь совпадает с происходящим на сцене. Но он там, сзади, только потому, что здесь очень много народа, которые почувствовали Мессию и болтаются — может от пива, может — от чего-то еще.
С: Ну это же все не жизнь. Чем тогда жить, если вот так воспринимать песни?
Д: Самое главное, что это все уже стало обычным — если там пять человек каких-то болтаются около сцены — им болтаться там до вечера. Все остальные просто будут сидеть в зале. И все потому, что какой-то человек из группы не может сделать, чтобы кто-то еще подошел, чтобы кто-то еще какую-то краску внес в эту тусовку, в это концерт. С точки зрения художника: вот, первая группа играла гранж: белый лист бумаги, фиолетовую полосу такую нарисовать от начала до конца — вот и все их выступление. Почему там нет зеленого, красного, синего цветов? Я этого не понимаю. Они до конца доиграли так и довольные ушли. Зачем?
С: Причем они вышли в толпу — когда играла следующая группа, негр пел, и они стали танцевать.
Д: Надо все делать прямо. Ежесекундно, ежеминутно. Мне бы хотелось, чтобы у нас все концерты такие были.
С: Веселые, даже если мы поем о смерти — все должно быть весело. И медленные песни — на то они и медленные, чтобы медленно веселиться.
— То есть для вас главное, чтобы люди веселые были?
С: Нет, чтобы люди отражали, чтобы они не боялись чувствовать, не закрывались.
Д: Не по какому-нибудь шаблону — вот, по телеку посмотрели, как все тусуются, приходишь в клуб — там то же самое. И уже такое ощущение, что как бы ты там ни делал, все равно будет все по шаблону. На самом деле — нет. Если ты захочешь, то все будет по-другому. Только нужно реально захотеть.
— Света, а есть у тебя песни, в которые ты вкладываешь тот самый философский смысл?
C: Да практически во все, философский смысл — это песни, когда ты хочешь что-то сказать через какую-то боль, через что-то еще. Хочешь не то что сказать, а что-то даже доказать кому-то.
Есть тексты, которое философские прямо от начала до конца. Если их написать не рифмой, а фразированно все это сделать. Но они сложнее, конечно.
Д: А ты помнишь наизусть то, что ты давала почитать из тетрадки?
С: Ну, я, наверное, не вспомню. Там что-то — повесились, вы все повесились и развеселились. А мне приятней видеть вас повешенными, чем веселыми. Типа там — глаза таращите, руками машете, меня смешите. По программе ветер вас должен раскачивать, но ничего, мне и так весело. Потом все кончается тем, что ветер все-таки подул и они стали пинать друг друга. А заканчивается такой фразой: «Да, жаль, если я сегодня умру, потому что я уже кое-что знаю.» Вот такая вещь философская. Мы хотим на нее сделать музыку. У меня есть еще такая вещь, которая называется «Любовь не спасет мир, потому что в мире очень много старых дев». У меня даже рассказы есть. Все хочу написать книгу — никак не могу (смеется).
— А что мешает?
С: Ничего не мешает. Просто не могу. Наверное, не надо писать ее… Надо думать много, а думать много вредно. Потом, надо очень много внимания книге уделять, бумагу покупать. Нужно, чтобы мама не орала, что я посуду не помыла, пол не подмела…
Нет, ну книга будет очень хорошая, конечно, я напишу, потому что есть и сюжет, и все не свете уже есть — полкниги точно уже есть. Только надо написать.
10.02.96.
Интервью брали С.С. и Я-ха