Поминки по Вавилону

Днесь сбываются Писанья –
Надвигается Пиздец.
Т.Кибиров

Тоха: Давай ты нам, Я-Ха, такую дурацкую вещь скажешь — на фига тебе всё это нужно?

Славочка: Издавна ходили слухи о том, что ты сильно обижаешься на своих коллег-журналистов — якобы они тебя обходят вниманием, о тебе не пишут, интервью у тебя не берут. Зачем тебе интервью?

Я-Ха: Так, для попсу…

С: Т.е. есть вещи, которые ты не до конца вкладываешь в свои музыкальные произведения и которые бы тебе хотелось объяснить?

Я: Нет-нет-нет — на самом деле всё гораздо проще… Не знаю. Хочется.

Т: А почему хочется?

Я: “Пусть обо мне узнают в Петербурге”.

Т: Тогда почему ты не делаешь концертов, не ведёшь ещё какую-либо подобную деятельность?

Я: Ага! Почему я не иду на улицу с гитарой… Наверное, сейчас я раз и навсегда выскажусь по этому вопросу, и, надеюсь, больше мне его задавать не будут. Значит, дело было так. В бытность мою маленьким-маленьким мальчиком шестнадцати лет от роду, и получив в руки инструмент — за 23 или 24 рубля — я принялся терзать свои пальцы, душу и мозг — всё как водится в таких случаях. А как всем нам очень хорошо известно, первые опыты подобного рода для окружающих и прочих сограждан крайне неприятны. Это я знаю по себе: когда человек только-только начинает извлекать из инструмента некие звуки, да при этом ещё пытается себе нестройным хором подпевать — это слушать очень тяжело, это жутко раздражает. И, соответственно, окружающие, всевозможные знакомые и друзья должного понимания не выказывают, а напротив, без конца подают всяческие нелицеприятные реплики а-ля: “Блядь! Яха! Ну заебал же! Положи гитару — мы уйдём — тогда и выябывайся!” — и когда подобные фразы повторяются изо дня в день — они имеют тенденцию накапливаться в сознании, трансформируясь со временем в стойкую идиосинкразию на всяческие перформенсы и выступления. Это первая ножка колченогой табуретки причин, по которым я не занимаюсь какими-либо публичными действами. Вторая ножка. Поскольку голосом и слухом Боженька меня не шибко одарил, а как-то там дрочиться и нарабатывать чисто профессиональные навыки мне, во-первых, лень, во-вторых западло, не за тем я сюда припёрся — то, соответственно, когда я пою, я очень слабо себе представляю — попаду ли я в следующий момент в тональность или слажаю так, что стыдно будет аж до седьмого колена. А обсираться на народе вроде как-то совсем мне и не глядится. Потом всё это слишком сильно зависит от настроения и от банального физического состояния, и как можно, например, назначать квартирник за неделю, если я не знаю, в каком состоянии я буду в день квартирника? Может, со мной вдруг приключится депрессия, и я не петь буду хотеть, а удавиться? Т. е., вторая причина в том, что я не могу гарантировать подобающего уровня и удовлетворяющего меня качества. Третья причина. Как это ни странно, невзирая на изрядную убогость моих музицирований, столкнулся я с проблемой, которая в своё время встала ещё перед самими БЕАТЛЕСАМИ, когда, записав в 66-ом свой “Револьвер”, бедные парубки въехали, что адекватно воспроизвести эти песни вчетверём на сцене они не могут просто физически, бо — слишком много было использовано различных студийных хитрожопств и иных чудес. А учитывая, что чистая акустика меня завлекает мало, и количество (хрен с ним, с качеством) звука на своих записях я всячески искусственно увеличиваю, то, соответственно, невозможность воплотить всё это вживую — она также останавливает. А четвёртая причина в том, что мне это просто НЕ ИНТЕРЕСНО, потому как: я с изрядным удивлением смотрю, скажем, на тех же ФЛОЙДОВ, которые из года в год, по двадцать, по тридцать лет играют одне и те же композиции, не меняя ни ноты, ни звука, и добротно воспроизводя один-в-один пластиночное звучание — и я не понимаю, как их это не заябывает?! Потому что это, на мй взгляд, ужасно скучно: петь одни и те же песни (а песня, в принципе, ведь жанр, не шибко поддающийся каким-то импровизационным выкрутасам). Мне, по крайней мере, это не интересно. Поскольку для меня все эти песенки, всё остальное — скорее такой сакральный акт, то есть я каждый раз всё это проживаю по-новой, то нельзя же себя искусственно загонять в эти состояния? Это ведь тогда уже будет не Молитва по велению сердца, а отправление треб на потребу Разуму, также нельзя! Вера ритуализованная не есть Вера, а есть Религия, этим пусть профессианалы за деньги занимаются… Т.е. я против этого ничего, в общем-то, не имею, но сам такого никогда делать не буду…

Т: Хорошо, а что мешает — ладно там, не интересно — что мешает набрать группу людей, которые могли бы адекватно воспроизводить тот самый, желанный тобою звук?

Я: А тут мы упираемся в первую причину — я не могу на людях петь: у меня стойкий стремак и комплекс. Хотя, иногда посмотришь на чей-нибудь концерт, и думаешь: “О, бля, я тоже хочу, чтобы женщины нижним бельём махали в первом ряду…”

Т: Я чувствую, это уже просто становится такой “мечтой идиота” всей нашей тусовки. Скажи пожалуйста…

Я: Пожалуйста.

Т: …у тебя на протяжении энного количества альбомов (я не знаю, сколько их у тебя всего)… Я: Официальных — три, и сейчас вот который — то ли будет, то ли нет…

Т: …есть своя стилистика, своё звучание — откуда черпал?

Я: Это в смысле под кого ко…

Т: Нет, не под кого косил, но поскольку ни одна идея в этом мире уже не является новой…

Я: Ну, на самом деле, это такой, довольно многосторонний вопрос, потому что одно дело, когда человек говорит: “Вот, на меня повлиял тот-то и тот-то”, а кто-то другой слушает его произведения и думает: “Блядь, да ГДЕ здесь тот-то и тот-то, когда его здесь, в общем-то, и не ночевало, а, насупротив, здесь явно тот-то и тот-то”… Тут ведь тоже — при желании можно надыбать у человека хуеву гору аллюзий откровенных на Аполлинера, а он всего-то знает про того Аполлинера, что это злющий сиамский кот его другана Мишки Бурштейна… Это разные, как правило, люди — кто повлиял, а кто инициировал.

Т: Ладно, кто там на самом деле ночевал — пусть в этом критики разбираются.

Я: Ну, а так, я думаю, очень жёстко связано КТО повлиял с тем, КТО нравится.

С: Понятно. Твой предтеча — это Боб Марли.

Я: Нет. Мой предтеча — это группа СТУДЖИС. А так — я могу назвать достаточно небольшой список персонажей, которых я искренне люблю, почитаю, слушаю и тащусь.

Т: Нет, просто почему я отделяю любимую музыку от предтечей? Я вот, скажем, жутко люблю ДЭД КЕННЕДИЗ, но, как ты сам, может быть, замечал — в моей музыке это отследить несколько сложно. Это вещи связанные, но не тождественные. Я спрашиваю, куда корни уходят. Откуда растём?

Я: Ну, наверное, в какой-то степени это традиция “русского народного панка”, куда, в общем-то, я склонен относить и причислять довольно большое количество персонажей, но тут, опять же, встаёт унылый вопрос, а какой же именно панк я имею в виду? Потому что определений данного понятия — хоть жопой ешь, и все они, в общем-то, противоречивые, начиная с ортодоксального, “пистолетовского” панка — когда это вот просто гопник с гитарой, и он это — “ДЫ-ДЫ-ДЫ- ДЫ-ДЫ!!!”, потом расейские понимания данного термина, явление, в значительной степени обусловленное фактом существования — с одной стороны, Андрюши Панова — когда это тот же гопник, только в телаге и играть не умеющий, но на понятиях — такой “брутальноэстетский” панк, а с другой стороны — товарища Летова, такой “экзистенцианальный” панк, все дела… А для меня это, скорее всего, такой “сакральный” панк, то есть понятие, связанное с какими-то такими делами… Слушайте, вот есть слово “религиозный”, а можно придумать слово такой же конструкции, но с корнем “Вера”? Т.е. это для меня какие-то такие дела, замешанные на Вере, причём, естественно, Вера не как следование какой-то религиозной доктрине, а как какое-то базисное понятие, без которого вообще ничего не может БЫТЬ и ничего не крутится.

С: А скажите мне, Я-Ха, как художник Художнику: вы в Бога-то верите?

Я: Эх, Славочка! Очень бы хотелось, да что-то как-то… Хочется, очень хочется верить… но пока не получается.

С: Т. е. у тебя нет символа Веры?

Я: Символ веры?..

Т: Ну, это то, за что можно горы своротить и т.д.

Я: Хм… тогда этот символ — я.

С: Твои боги живут в зеркалах?

Я: Да нет. Это я шутю. А так — наверное, какого-то такого явного символа, который можно вербализовать — его, в общем-то, нет. Я это ЧУВСТВУЮ, по крайней мере, чувствовал, а как-то это выразить — не могу. Может, пока, может — вообще.

С: Тут мне хотелось бы вернуться к первому вопросу: а зачем тебе это, вся эта музыка? И почему — именно музыка?

Я: Ну, музыки там особой отродясь не бывало — это всё “песенки”, а почему песенки — это, видимо, просто результат какой-то традиции. Т. е. как, условно говоря, если брать Религию, как правило, человек принимает ту Религию, которая является традиционной для мест его рождения, взросления, проживания и умирания, точно так же и для меня конкретный выбор формы — он продиктован исключительно тем, что “живу я здесь!”.

С: Это как-то связано с твоим внутренним строем? Ведь если брать твои же собственные отзывы о своих музыкальных способностях, то с тем же успехом ты мог бы быть и художником. Твой альбомы так же сконструированы, как и обложки журнала ОСКОЛКИ? Или я не прав?

Я: Нет, альбомы мои вовсе и не сконструированы. Они прожиты. Просто мне менее интересно заниматься какими- то художественными образами, именно рисовать, допустим. Решать какие-то прикладные дизайнерские маленькие вопросики — это можно, это мене занимательно, но к тому, что я называю Верой, отношения не имеет.

С: Говорят, что художники и музыканты просто по-разному смотрят на одно и то же. Разными глазами.

Я: Я не был художником. Не могу сказать.

С: Т. е. то, как ты видишь Мир-оно лучше, легче выражается через музыку? Или твоя музыка никак не связана с тем, как ты видишь Мир?

Я: Естественно, связана. Напрямую. Это отражение того, что я вижу. Другое дело, что в какой-то степени меня можно уподобить, скажем, эквалайзеру, такому вот ядрёному, многополосному, у которого на вход поступает гармонический сигнал, а он из всего широкого частотного диапазона может вырезать какую-то одну составляющую, которая, в принципе, во входном сигнале и не слышна вовсе: у неё уровень пикушный, маленький, её вовсе и не слышно, а он давит все остальные частоты, эту задирает, и выясняется, что «вот, блинн, чё, оказывается, есть, вот от чего бомба взорвалась… «. У меня нет каких-то умственных конструкций — в том, что я делаю. Это то, что я вижу, то, чем живу. То, по поводу чего я, как записной Лев Толстой, “не могу молчать”. Я вообще очень не люблю слово “искусство”. Там можно долго выябываться по чисто фонетическим делам — там — “искус”, “искусный”, “искусанный”, “ис кустов” — дешёвка такая… А мне кажется, что Искусство — оно вчистую от слова “искусственный”, ненастоящий.

А вот сейчас, кстати, у меня наступила преизрядная жопа, поскольку я, судя по всему, высказался буквально по всем вопросам, которые меня мучили и по которым хотелось высказаться. Сейчас я сказал всё, что должен был сказать. И что со мной будет дальше — я не знаю. По канону мне следовало бы спешно окочуриться, но только это не тот вот случай, когда я рад следовать устоявшимся веками традишенам.

С: Одна из таких, наиболее запоминающихся сквозных тем у тебя — это Апокалипсис…

Т: И вообще, такое характерное противопоставление/сопоставление: Рай и Ад, Небо и Земля — и так далее.

Я: Так ведь мы ж, блинн, живём в эпоху Побеждающего Конца Света…

Т: Т.е. ты это ЧУВСТВУЕШЬ?

Я: Я это чувствую. Хотя, к сожалению, как всегда, нет никаких гарантий, что это не является каким-то естественным восприятием Мира человеком на каком-то, скажем, возрастном этапе. Вполне возможно, что во все века тысячи поколений, прошедших до меня, точно так же сокращались и геморроились: “Блядь, пиздец же! Истинно, Пнздец, в натуре, настаёт! Ну никогда же не было таких говённых времён!! Не иначе-закрывается лавочка…”. Вполне возможно, что это — суть некие общечеловеческие заморочки. Но я воспринимаю всё это — то, как мы живём — как прелюдию этой Жопы Немерянной. Да, мне кажется, что всё просто кончается…

С: Т.е. для тебя эсхатология и апокалиптика — суть одно и то же?

Я: Да.

С: А конец света — это единовременное явление?

Я: К сожалению, нет! В том-то всё и дело! Это ж только звучит так гордо и величественно, залихватски так — КОНЕЦ СВЕТА!, все дела, так красиво, как в кино: хуяк! и нету Света. А на самом деле всё это будет о-очень долго, очень гнило, очень муторно: это медленное умирание всего-всего-всего, полная тотальная остановка.

Т: Тотальная остановка чего?

Я: ВСЕГО: любой жизни, любого движения, спиновых моментов электронов — сказано же — всего.

Т: Т.е. это полная смерть материи?

Я: Да. Всё кончается. Энергия кончается. Всё должно в скором времени остановиться — другое дело, что это “скорое время” — понятие относительное.

С: Как ты думаешь, насколько это этническая черта, насколько подобные представления связаны с этнической картиной мира?

Я: Не знаю — вполне возможно, что жёстко связаны…

С: Ты задумывался когда-нибудь над тем, что, вполне вероятно, своим творчеством ты этот Конец Света всячески приближаешь?

Я: Да. Так ведь это, в общем-то, одна из задач, которые я перед собой, условно говоря, ставлю — чтобы это всё кончилось как можно скорее. Потому, что должен же наступить, блядь, когда-нибудь покой? Полный покой. И чтобы он наступил елико возможно быстро, малой кровью и без особых геморроев…

С: Потрясающе. Это просто какой-то православный буддизм: Нирвана Божия на земле — в кратчайшие сроки!

Я: Ну да, и что?..

С: Хорошо. А твоё первое воспоминание о столкновении с внешним миром?

Я: Именно о столкновении? И что ты разумеешь под “внешним миром”?

С: То, что лежит за пределами твоей семьи и квартиры.

Я: Детский садик…

Т: Какое-то воспоминание об этом есть — там, бежать хотелось, или ещё как? Первое чувство? Я: Ну естественно! Естественно, да! У меня и регулярные истерики были.

Т: Почему естественно? Скажем, меня наоборот — домой не загнать было.

С: Меня сейчас больше интересуют не какие-то конкретные события, а твоё восприятие некого целостного Внешнего Мира и твоего с ним контакта. Т.е. взаимодействия тебя с этим Большим Бухарцем.

Я: Ну… Ну… ну, Мир я не люблю. Можно, наверное, даже сказать, что я его боюсь — и из этого много чего вывести. Можно этого не делать… В принципе, все эти теории, которые готовы всё-всё-всё вывести из босозадого детства, из каких-то протостолкновений и первоосознаний, мне представляются несколько надуманными, потому что можно тогда, скажем, мою антипатию к разного рода бродягам, скитальцам и странникам свести к тому, что в деревне, когда я был совсем ещё дитёй, и меня заставляли перед сном лопать, это сопровождалось приговоркой: “Ешь, а то Цыгане приснятся!”. На мой взгляд, во всём этом очень много надуманного и притянутого за яйца, уши и прочие органы…

С: Я не пытаюсь в данный момент заниматься с тобой психоанализом, меня интересует эффект взаимоотношения тебя с Миром, и твоё восприятие Мира, который движется к концу… Ладно, подойдём к тебе с другой стороны: на сейшене Оксо ты сидел в чёрных очках. Почему?

Я: Поскольку как-то так сложилось, что по жизни я живые выступления не жалую и предпочитаю музыку консервированную, т.е. записанную на разного рода носителях, и слушание музыки для меня является отдельным процессом, отдельным ДЕЛАНИЕМ, которое нельзя сопрягать с поглажкой белья, уборкой и иными поеданиями писчи, то обычно я слушаю музыку в наушниках и наглазниках, дабы полностью абстрагироваться от окружающей действительности и воспринимать максимально полно то, что предлагают господа музыканты. Но, поскольку иногда всё же приходится посещать разного рода мероприятия, то вот я и стараюсь максимально приблизить привычную для меня атмосферу, в которой мне легче и удобнее воспринимать песни.

С: Для тебя реальность, которая существует в музыке, и та реальность, которая тебя окружает — они различны?

Т и Я: Ну, это же естественно…

С: Почему естественно? Скажем, для меня музыка органично вплетается в ту физическую реальность, в которой я живу…

Я: Ну а для меня не вплетается. Я не знаю, почему — я не могу отследить причины подобного моего подхода.

С: И каково твоё восприятие? Что в нём от автора, а что именно от тебя самого?

Я: В принципе, многое идёт от меня, поскольку я по жизни предпочитаю тексты, которые построены не жёстко-повествовательно, не литературные тексты, а свободно-ассоциативные, которые просто запускают какие- то цепочки ассоциаций во мне…

С: Т.е. для тебя ближе песня на языке, которого ты не понимаешь?

Я: Нет, абсолютно нет. Поскольку угораздило меня родиться в России, где всегда сильна была литературная традиция, и примат текста над музыкой — он многими критиками и иными персонажами проклинаем, но он — есть, и я воспитан на текстовом “роке” — для меня текст явно превалирует над музыкой. Данный подход можно ругать, или наоборот — возносить на щит, но оно для меня — ТАК.

С: Т.е. ты, слушая музыку, отталкиваешься от текста?

Я: Безусловно. Чисто инструментальную музыку я не люблю: для меня в ней мало ментальной информации. Там информация имеет эмоциональный характер, а мне ближе всего именно песни: я не люблю стихи, как-то никогда не читал и пока не собираюсь, хотя зарекаться, опять же, не буду.

С: А какова же тогда функция аккомпанемента для тебя? Я: Ну, видимо, какое-то ритмическое структурирование этих “текстовых мессиджей”.

С: Т.е тебе просто легче воспринимать стихи, если они сопровождаются аккомпанементом. Скажем, стихи классиков в исполнении Тохи.

Я: Понимаешь, я не говорю о “Поэзии” — я говорю о текстах. Для меня это две большие разницы. Видимо, здесь уже работает какая-то моя вкусовщина: я предпочитаю не жёстко организованные словесные конструкции, т.е. если идёт жёсткая рифмовка, жёсткое соблюдение размера — это мне менее интересно, чем — как это называется? “Верлибр”? “Белый стих”?

Т: Ты скоморошьи всякие произведения читал?

Я: Конечно! Конечно, нет! Я вообще ничего не читал…

Т: Жалко, вообще, по идее, тебе должно было бы понравиться. Я: …не знаю, мне нравятся всяческие нескладухи там, ещё чего-то, частушки.

Т: Вот-вот-вот! Просто вчера был вечер Быкова, он рассказывал, что когда они снимали “Андрея Рублёва”, они добрались тогда до секретных спецхрановских книжечек, почитали — мало того, что там всё на матерном языке написано — хрен с ним — он сказал, что когда стал сам придумывать — он увидел в этом СТУКТУРУ — там, прямая рифма-обратная рифма, вкрапления кусочков прозы, прямой и косвенной речи… Тебе вот это интересно?

Я: Да-да-да! Я очень хочу посмотреть этот фильм, но как- то не даётся он мне пока…

С: Если я правильно понял, для тебя акт создания музыки и акт прослушивания музыки — это два параллельных священнодействия.

Я: Ну да, сакральные такие штуки. Но, опять же, здесь есть некоторые терминологические неувязки, понимаешь, “создание музыки”, “творение”, “творчество” — слова-то всё мною не любимые, “произведение” — как-то вот мне это не нравится, хотя, наверное, это плохо, поскольку — цепляние за внешнюю форму, за частности, но меня это как-то поламывает, напрягает…

Т: Хорошо, а как это всё обозначить?

Я: Не знаю… Для меня это всё лежит как-то в таком большом ларе с табличкой “Вера” — и всё… Блинн, ну я ведь не думаю на эти темы. Мне как-то странно и непонятно немного, когда человек говорит, вот, мол, я там сидел вот, думал про то, думал про сё, какие-то абстрактные морально-нравственно-этические проблемы решал, апории разные, философия — вещи, не закороченные непосредственно на бытие — я не понимаю, как можно просто сидеть и на какие-то такие темы ДУМАТЬ. Я так не умею.

С: Т.е. вербализацией мыслеобразов ты не занимаешься.

Я: Ну да.

Т: Ритмические структуры, скажем так, музыкальное сопровождение — они у тебя достаточно жёсткие и не шибко разнообразные. Почему?

Я: Потому что я не занимаюсь Музыкой, потому, что просто мне нужна какая-то ритмическая поддержка для того, что я вываливаю в текстах.

Т: От этого текст только проигрывает — на мой взгляд.

Я: А на мой — наоборот, он становится таким, более долбящим в одну точку. Понимаешь, не хотелось бы использовать слово обесцененное, но это — шаманизм такой… Надо, наверное, оговориться, что я в это слово никакого мистического смысла не вкладываю, для меня шаманизм — просто психомоторная практика, я склонен любого дурня, который самозабвенно долбит монотонно два аккорда и от этого дела впадает в трансообразное состояние, полагать практикующим шаманом. Это механизмы простые, как две копейки, всё зависит от того, насколько хорошо ты ими владеешь, сколько человек ты можешь так раскачать — а больше ни хрена в этом нет, никаких “каналов в Космос”. Я так это всё понимаю. Вот. И меня бы, например, какие-то инструментальные изыски, разнообразия — они бы меня просто отвлекали, а поскольку у меня основное всё-таки текст, который, конечно, на бумаге держится оченна херовно и осыпается на раз — для этого и нужен такой, цементирующий состав, чисто ритмический. Т.е. текст мой отдельно рассматривать — лучше не надо, о музыке, как таковой, говорить и вовсе не приходится — вместе получаются песенки. Вот понятия “песенка”, “песня” они для меня исключительно значимы…

С: Я-Ха, этот Мир — он хорош или плох?

Я: Этот Мир плох.

С: И что нужно сделать?

Я: Нужно его нахер спалить.

С: Т.е. его нужно изменить?

Я: Нет, его нужно уничтожить, изменить — это несколько другое понятие.

С: Слушай, а может быть, проще…

Я: Себя? Нет, да вы чё, ребята? Я считаю себя правильным, а Мир — неправильным.

С: А если Мира не будет, ты останешься?

Я: …Да нет, наверное…

С: Жалко же: ты такой хороший и в Вечности не останешься.

Я: Все там будем. Мало ли хороших, не оставшихся в Вечности.

С: Т.е. ты делаешь всё для того, чтобы спалить Мир…

Я: Да нет, понимаешь, нельзя так говорить, потому что — ну что я делаю для того, чтобы спалить Мир? Я понимаю, был бы я озабочен реальной физической дезинтеграцией данного пространственно-временного континуума — я бы начал учиться, усилия какие-то прилагать, чтобы дорваться до заветных красных кнопок, чтобы в один прекрасный момент нажать на них — и чтоб они сработали, чтобы действительно всё накрылось медным тазиком. Я же этого не делаю? Меня гораздо более волнуют процессы духовного уничтожения данного Мира.

С: Т.е. такой духовный Апокалипсис.

Я: Да, с робкой надеждой на то, что он неминуемо потянет за собой и физический.

С: А зачем тогда физический? Если наступит духовный Апокалипсис, психический, то этого Мира уже не будет.

Я: Почему не будет? Материя-то останется…

С: Ага, получается, что тебя волнует материя, которая “держит Дух в плену”?

Я: Ну, понимаешь, это уже какие-то философствования пошли. Я в этом не силён, у меня хреново с анализом, с подбором аргументов, я медленно соображаю… Это не моя стихия, “моему народу это не интересно”. Понимаешь, я о том, о чём ты сейчас меня пытаешь, не думал никогда.

С: Т.е. ты плывёшь по течению…

Я: Ну, если тебе хочется — можно и так сказать.

С: А что там, в посмертии?

Я: Это мы возвращаемся к вопросу о Вере в Бога… Я не знаю, что там, я там не был. Т.е., с одной стороны, рассудок отказывается смириться с тем, что когда-то его не станет, и, возможно, все эти доктрины о загробной жизни — лишь защитная реакция сознания на то, с чем оно смириться не может, а избежать чего — кишка тонка. А может быть, это действительно есть. Одно могу сказать чётко: в теорию реинкарнации абсолютно не верю — жизнь даётся однова, а далее там что-то другое. Или совсем ничего.

Т: Ты чувствуешь себя одиноким?

Я: Да.

Т: Это такое вселенское одиночество или одиночество обычного человека?

Я: Мне кажется — я никогда не был другим человеком — что это вселенское одиночество обычного человека, потому что то, что воспринимают окружающие из человека — сколь бы близки они ему ни были, и как бы он ни был им близок — это чисто отражения внешних проявлений его физического бытия. Я думаю, что внутри себя каждый человек одинок. Даже если ты проживёшь с человеком сто лет-он никогда не будет иметь твои же ассоциации на какие-то там вещи — они могут быть схожими, как схожи рефлексы у двух собачек, которых на лампочку тренируют, но это никогда не будешь ТЫ. В этом плане, конечно, это такое вселенское, космическое одиночество. Это уныло, но это так, и не стоит по этому поводу сколь либо сильно сокращаться.

Т: Тогда зачем нужны окружающие люди вообще? Другие?

Я: А чтобы они давали тебе пищу для ассоциаций — во- первых, а во-вторых — а поддержка физического бытия? Как она будет осуществляться? Я фактически не знаю среди окружающих меня людей персонажей, которые — закинь их куда-нибудь на Курильские острова, без трусов, на необитаемый остров — и они там выживут и расплодятся немерянно — вот не знаю я таких людей. Это вообще, в каком- то смысле, для меня вопрос больной, потому что — ну бесит просто залупание по типу: “А, это быдло тупое, недочеловеки, мясо пушечное, гопота, а вот мы — мы белая кость, брахманы и Творцы!”. Да, блядь, я посмотрю, на каком хую ты сидеть будешь, если весь этот плебс убрать разом! Что ты банально жрать будешь! Даже если и сумеешь себя прокормить своими руками (я имею в виду, если взять такого “творца”, дать ему избу, лесок и пашенку с бороной, а к магазину на версту не подпускать и меняться не давать с соседями), так ни хера ты уже больше не сотворишь, поскольку будешь умудохиваться на поле до усёру…- Так что, другие люди — куда ж без них? Коли мы живём в социуме…

Т: В ситуации вселенского одиночества — есть ли смысл в общении?

Я: Безусловно.

Т: Зачем, если тебя всё равно никто не поймёт, и будет такой вот разговор глухого со слепым? Какой в этом смысл?

Я: Дак ведь интересно.

Т: Интересно что — достучаться или…

Я: Ну да, во-первых, где-то там, глубоко под сердцем тлеет искорка надежды на то, что, блядь! Ну может быть, найдётся- таки хоть кто-нибудь, который ВРУБИТСЯ — я, отчасти, всю эту бодягу для того и затевал — из желания найти себе подобных. Как-то вот нихуя не нашёл, но ладно, может, у меня запросы по тождественности слишком высокие. А потом блинн, ведь интересно же, просто даже для банального структурирования времени отпущенного.

Т: Я не имею в виду общение на уровне “пришёл на работу, поговорил о футболе”, я имею в виду общение более глубокое.

Я: Ну так ведь это даёт пищу для каких-то соображений, это информация, которую ты получаешь, причём информация не только вербального характера, а ещё и эмоциональная. Это нужно чисто для поддержания…

С: Интересно общаться с другим именно потому, что он другой?

Я: Ну да, хотя где-то в пределе это жутко обламывает.

С: То есть, все должны быть такими, как ты, но интересно именно потому, что они другие?

Я: Да нет! Понимаешь, не все должны быть такими, как Я…

С: Ты заметил, я в данный момент просто ловил тебя на слове?

Я: Конечно, ты ведь только этим и занимаешься, противный! У меня просто огромная просьба — не пытаться увязать мои высказывания по разным вопросам в какую-то единую стройную систему взглядов — как показывает практика общения с людьми, она у меня отсутствует.

Т: Она может не присутствовать в явном виде, но в латентной форме, наверное, существует?

Я: Конечно, она существует, потому, что всё это генерируется мной, и уже по факту этого сведено в какую-то систему, другое дело, что я, как правило, рассматриваю вещи в отрыве от глобального контекста их существования, как какие-то автономные дискреты. Мне не важно, чтобы моё отношение, скажем, к еде как-то гармонировало с моими апокалиптическими настроениями, да ещё чтобы я об этом думал — на мой взгляд, оно того не стоит. Я вообще не думаю ни о каком “увязывании”,“моему народу это не интересно”. О чём мы говорили? А, одинаковость… Да, я считаю, что огромным благом для Мира было бы, если бы все были одинаковыми. И неважно, чья бы модель была взята за базисную — моя, твоя или…

Т: …дяди Васи из подворотни…

Я: Блинн, собака! Даже имя угадал! Я считаю, что тогда, по крайней мере, было бы меньше заморочек чисто бытейных и житейных. Все были бы равны, и ни у кого не было бы превосходства над другим — имеется-то в виду это, а не то, что будет пять миллиардов Яш Соколовых — с одинаковыми рожами и одинаковыми же номерами в одинаковых паспортах. К сожалению, воплотить это на практике не представляется возможным, но как умозрительная схема и светлая мечта она мне исключительно мила.

Т: Ну почему, сейчас мы уже вполне подошли к такой возможности. Опыты по клонированию…

Я: Оно, конечно, так, но как-то… Не то… Не очень мне верится, что когда-нибудь удастся всех наконец стандартизировать и упорядочить. Кстати, оппоненты мои в спорах на эту тему частенько приводят, на мой взгляд, не- аргумент: “Ой, это будет смертельно скучно, это будет ужасно!..”. А вы, блядь, пробовали? Вы пробовали существовать с персонажами, которые один в один — вы? Которые так же на что-то реагируют, для которых понятия о хороше и плохе совпадают с вашими, которые не делают того, что вы сами не делаете? Как я понимаю, все не шибко следуют тезису о том, что противоположности сходятся, и — ладно, друзей не выбирают-круг общения подбирают, исходя из схожести интересов, из сходства политических взглядов или взглядов на ту же гигиену. А тут вам будет общество, все члены которого будут соответствовать вашим требованиям. Кто-нибудь пробовал это? Но все гундят о скуке. Не понимаю.

С: А ты в таком обществе мог бы писать свои песни?

Я: А это уже не надо было бы. Понимаешь, песни не пишутся оттого, что хорошо. У меня не пишутся. У меня нет ни одной песни, которую я бы написал в весёлом, пиздатом, распрекрасном состоянии. Это ре-акция на какие-то негативы, исключительно. А когда всё будет заебись — да ебись оно в рот конём, это “творчество”, оно того не стоит. Учитывая, что тогда будет, грубо говоря, реальная жизнь, а не сублимация каких-то вещей в произведениях искусства — я думаю, что это гораздо ценнее, нежели горние полёты творческого духа. Жизнь — она важнее. Другое дело, что Жизнь гораздо хужее и скучнее.

Т: А творчество является частью жизни или это совершенно отдельная вещь?

Я: Ох, блинн, опять нелюбимое слово, надо бы напрячься и подыскать эквивалент… Творчество является частью бытия, как реакция (у меня) на какие-то некайфы, исключительно. Это как — пнут тебя в транспорте по ноге — ты витиевато и талантливо выматеришься, а если бы тебя не пнули? Не было ли бы тебе лучше, и шут с ним, с талантом?

С: А восприятие сотворённого другими?

Я: Ой, ну это очень плохо, с этим голяк полнейший, потому что, как правило, я вкладываю в чужие вещи немотивированно-много трагизму, свой какой-то смысл, который человеком не подразумевался никоим образом — у него были свои геморрои. Я могу слушать какую-нибудь песню, под которую сто человек, включая автора, радостно ржут, а я реву, самым натуральным образом, и воспринимаю её исключительно как Манифест Отчаяния.

С: Я к тому — для тебя это является защитной реакцией?

Я: Что?

С: Восприятие сотворённого другими? Я: Это не защитная реакция, это просто ре-акция, как рефлексия — не в смысле “интеллигенции”, а от английского reflection — отражение. Другое дело, что зеркало, коее я из себя являю, оно, естественно, жутко кривое, и отражает зачастую какие-то вещи, которые на самом деле значения не имеют-для бытия физического. А когда я слушаю чужие песни, или читаю книжки, или ещё чего — потому что в то понятие “сакрального панка”, о котором я говорил, я включаю и часть живописи и кинематографа, и литературы, и прочего дизайнерского искусства — это вызывает у меня какие-то реакции. Я чувствую. И чем больнее-тем светлее. Такое “очищение через боль”, громко говоря.
С: Лет сто назад деятелями искусства российского довольно активно муссировался такой своеобразный вопрос — сопоставление принципа восприятия Художника на Западе и в России. Западному человеку приписывался вопрос “како творишь?”, а в нашей аудитории главенствовал вопрос “како живёшь?”.

Я: Да, естественно, это очень важный вопрос. А! Я понял, к чему ты клонишь! Ты мол, Я-Ха, всё очень складно пиздишь про Апокалипсис, а колбаску наворачиваешь, и вермишель быстрорастворимую потребляешь!.. Безусловно, меня, например, жутко обламывает, когда образ того или иного персонажа, который я себе навыдумывал, знакомясь с его произведениями, абсолютно не коррелирует с реальным персонажем, т.е. я жутко по этому поводу сокращаюсь, и, в значительной степени, эти его произведения для меня обесцениваются — я их начинаю воспринимать как враньё. Это детство, что делать… Все мы дети. Жуткая обида на окружающих, когда они перестают соответствовать тому мифу, который ты вокруг них понагородил — она, конечно, наличествует.

Т: Т.е. миф ценнее, чем реальность?

Я: Ты понимаешь, миф, он, как правило, просто более хорош и красив, нежели реальный человек. Если бы случился миф, что некто — полное говно, а на поверку оказалось бы, что нихуя он не такое уж и говно, так — говнецо, но прекрасный человек — по поводу утраты этого мифа я бы сокращаться не стал, а так — просто люди не дотягивают до образа, который встаёт из-за их вещей.

С: Когда-то ты очень любил Летова…

Я: Когда-то я очень любил Летова…

С: Потом Летов…

Я: …скурвился…

С: И с этого момента ты сильно его невзлюбил.

Я: Да, хотя его старые вещи… но, с другой стороны, я уже не могу их слушать так, как раньше, потому что — “Царь-то — ненастоящий!”. “Монета, монета-то — фальшивая!”… Мысль о том, что человек мог измениться — действительно измениться, и что теперь это СОВСЕМ другой человек — она меня как-то не утешает и не греет.

Т: Но ты допускаешь такую возможность?

Я: Я допускаю такую возможность, но мне от этого не легче. Я не могу воспринимать какого-то персонажа как совокупность дискретных ипостасей — вот тогда он был такой — это был один человек, сейчас — другой, завтра — третий — ну ебть вашу мать! Тело-то физическое — то же самое!

Т: Т.е. многогранность тебя пугает, и, увидев одну грань, когда к тебе поворачивается другая, тебе кажется: “Блинн, вот в том ракурсе всё было хорошо, а в этом…”.

Я: Ну конечно, возможно, что человек, с которым можно очень душевно поговорить о музыке — он в свободное время жестоко пиздит женщин, стариков, собак и детей. Конечно, это просто другая грань, персонаж-то один, но очень тяжело общаться с человеком, старательно держась одной какой-то грани. Он ведь всё равно будет периодически поворачиваться неприглядными сторонами — мне как-то проще с таким человеком просто не общаться.

С: Возвращаясь к дедушке Летову — я сам его поклонником никогда не был, но что я заметил: как только произошёл этот самый “поворот” господина Летова, изменение в его поведении, скажем так-львиная доля его поклонников, как по команде, сделали поворот на 180 градусов, очень сильно обиделись, ткнули в него пальцем и сказали “фи!”. При том, что до этого для них это был Царь и Бог. Не произошло ли это настолько резко потому, что это был всего лишь сигнал, т.е. люди уже достаточно давно его воспринимали больше по инерции, постольку поскольку когда-то они восприняли его как некое сакральное явление, потом они жили, жили, жили и уже пережили именно то священное, что они воспринимали у Летова? Они больше это у него не брали, но память о том, что для них это было так важно и круто, ещё держала их рядом. Когда же произошёл этот “щелчок пальцами”…

Я: Понимаешь, у меня нету данных чисто количественно-возрастных, отношения летовских неофитов, отвернувшихся от него, к количеству каких-нибудь замшелых почитателей, ещё с начала 80-х — насколько среди них разнится процент отказавшихся от Летова нонешнего — у меня нет просто данных.

С: Я к чему веду весь этот разговор: происходит ли смена каких-то сакральных ценностей в течение жизни?

Я: Конечно, происходит. Конечно, хотелось бы иметь какие- то незыблемые ценности, некие абсолюты — в этом плане, безусловно, куда как удобны дорогие покойнички. Национальная болезнь русского народа — некрофилия — она во мне также гнездится. Покойник — единственное, что мне не изменит. Вокруг него можно налепить сусальный миф по типу “знаете, каким он парнем был!” — и он ничего выходящего за рамки этого мифа не сделает — это уже явление законченное. А так — конечно, приоритеты меняются — сперва это титька материнская — и ничего святее нет, потом другое что-то…

С: Если вспомнить то, о чём говорили вначале, ты говорил, что для тебя эти четыре альбома — три плюс этот, недописанный — ты в этом высказал практически всё, что хотел, а учитывая, что для тебя создание музыки — ритуальный акт — то для тебя сейчас нужен новый щелчок пальцами? То есть, ты совершил все свои требы и…

Я: Это на текущий момент я всё высказал, а что будет дальше… Может быть, завтра здесь херакнется комета, и я от этого так пропрусь, что запишу десять альбомов за раз! Я не знаю. На самом деле, мне сейчас больше всего помогли бы меток прочной бечёвки, кирпич и холодная ванна…

С: Ну вот, скажем, у тебя существует такой символический ларь с надписью “Вера”, и ты при создании альбомов всякое барахлишко оттеда вымал и на плёночку фиксировал. И в какой-то момент сундучишко этот…

Я: …опустел. Правильно. На текущий момент вы имеете дело с персонажем, эту самую Веру окаянно потерявшим…

С: Исписавшимся до атеизма!

Я: Да. И не смешно это вовсе — мне, по крайней мере. У меня и всего-то той Веры на пятак было — так ведь и того не удержал: вдарили по руке — она и вылетела. Последние три или даже четыре месяца — я просто не знаю, что со мной происходит — какая-то злая апатия наваливается. Я сперва думал, что это просто Любовь во мне помирает, а оказалось всё гораздо хуже похоже, вся Душа целиком преставилась. Я сейчас вообще как мёртвый — страшно это, если честно. Я не знаю, отчего это — может быть, и вправду — довыябывался со своими “заклинаниями на Апокалипсис” — вызвать-то вызвал, да мощи не хватило на весь Мир, а хватило только на себя — такой персональный духовный Апокалипсис. Эти четыре месяца — просто какое-то чёрное время для меня, причём ничего в реальности не происходит — всё внутри. Сейчас я абсолютно пустой, абсолютно обесточенный… Я не знаю, что будет дальше. Тут, казалось бы, сам Бог велел переключиться и дрочить на новую беду — как же, Душа подохла, какая бездна Трагедии, какой простор для высокой тоски и прочих радостей, да что-то мне как-то не до того, не получается на это мастурбировать — болит…

С: Ты не жалеешь, что всё это писал?

Я: Я не жалею, что всё это делал, единственное, что жаль — что я этот, последний альбом — нельзя сказать “передержал” там часть песен просто написана не была — но, конечно, его записывать надо было раньше, пока силы были, потому что сейчас это было уже — что-то не то. Меня НЕ ПЁРЛО.

Т: Я не знаю, стоит ли говорить о том, чего ещё кроме нас никто не слышал, но у меня сложилось ощущение, что у тебя там драйв вообще отсутствует, напрочь.

С: Понимаешь, с одной стороны драйв отсутствует, а с другой присутствует нечто иное — заметь, Тоха: очень часто вот так, по первому разу прослушивая чьи-то записи, мы в процессе обмениваемся репликами, ведём разговор. Этот же альбом прослушали практически молча, фактически все — при нашей- то болтливости… Хотя я согласен: с драйвом там…

Я: …полная пустота, он весь сделанный на стимуляторах — психологических, не химических… (А про себя подумал: “Кто же на отпевании болтает?”) Но записать я его всё равно должен был: ребёнок должен родиться, даже мёртвый — вряд ли будет сильно лучше, если его оставить в утробе.

Т: Кстати, откуда появляется императив долженствования? Должен кому: себе, другим, кому-то третьему там, па Небе?

Я: Себе и кому-то третьему там, наверху. Потому как сильно подозреваю, что другие прекрасно без этого переживут — по крайней мере, без того, что получилось. Хотя я честно считаю, что новые песни — они лучше многих старых, просто я их спеть не могу. Не получается больше…

Т: Слушай, у тебя в текстах часто встречается такое понятие, как Судьба, причём у меня сложилось такое впечатление, что Судьба и Смерть для тебя как бы равнозначные величины, совершенно…

Я: Где у меня там Судьба? Она гам от силы один раз встречается…

Т: Нет, Я-Ха, если ты внимательнее себя послушаешь…

Я: Да ну, что я, себя слушать, что ли, буду?

Т: Да, очень, кстати, полезное занятие так вот, оно у тебя не раз и не два встречается. Так что это для тебя?

Я: Нет, ну Судьба — она, естественно, Смерть…

С: Да ты фаталист!

Я: Нет, я фаталист в таком плане — давным-давно, я то ли прочитал где-то, то ли по телеку увидел — я тогда ещё телек смотрел! — такую хохму: был рассмотрен такой аспект предначертания, как обоснование законами физики. Вводится понятие демона не то Лапласа, не то Максвелла — персонаж, который может в какой-то момент времени отследить ВСЕ частицы материи, все связи между ними, прикинуть их взаимодействия — и дальше он может предсказывать все изменения, все процессы, которые будут происходить — и произойдут, вот в чём штука! Соответственно, поскольку все мыслительные процессы у нас в мозгу — биохимические реакции, и, следовательно, обусловлены молекулярными процессами, то, предсказывая перескоки электронов с одних энергетических уровней на другие в атомах моего, скажем, мозга — можно предсказать все мои чувства, мысли и эмоции вплоть до безвременной кончины. Вот в таком плане можно, на мой взгляд, говорить о Судьбе. А так — единственное проявление Судьбы, о коем можно с изрядной долей уверенности говорить — то, что “все там будем”. Иных проявлений глобальной предрешёнпости отследить невозможно — демона нету…

Т: Почему я об этом заговорил: для меня Судьба всегда ассоциировалась с неким процессом, движением, это не конечная точка. А здесь это сопоставление Судьба/Смерть…

Я: Ну, может быть, это где-то подспудно меня больше всего грызёт. Больше всего не хочется помирать. Слово ещё есть такое дурацкое… на “помидор” похоже… а! “Танатофобия”. Вот она и вылезает изо всех дыр. Не любовь к Жизни, а боязнь Смерти… Не знаю, я для себя это никогда не формулировал.

Т: Яков! Скажите, этот альбом — он концептуален?!

Я: Он, естественно, концептуален, как все остальные альбомы, другое дело, что концепция — она не заданно-осознана, а следует из того, что эти песни написаны ОДНИМ человеком за не очень большой промежуток временной. Всё, что я делаю, находится в рамках концепции моего существования — я не могу создать ничего, что выходило бы за рамки МЕНЯ. Хотя о стороны может, конечно, показаться, что “Я-Ха сделал что-то совершенно, совершенно не его… ”. Раз Я это сделал — значит, оно моё.

С: Т.е. существует некий внутренний оператор, который по умолчанию структурирует то, что делаешь? Мне сейчас хочется обратиться к Я-Хе не как к музыканту, а как к человеку осмысливающему — как к журналисту. Как я помню, ты отрицаешь необходимость структурирования материалов в каждом отдельном номере ОСКОЛКОВ. Вот по умолчанию, когда ты творишь для себя, индивидуально, ты согласен, что это структурирование присутствует, и в то же время, в журнале оно, дескать, не нужно…

Я: Ну, Славочка, ну ты залупил!.. Понимаешь, наверное, да, ты опять поймал меня на слове, хотя, скажем, в порядок песен я не вкладываю какой- то сверхсмысл, но, допустим, поставить подряд две быстрые песни — я чё, ёбнутый, что ли? В этом плане я так же считаю, что в журнале два интервью рядом можно ставить, только если их темы, вопросы, поднимаемые в них, как-то перекликаются. А если просто так — то, конечно, лучше их разбить каким- нибудь фестивальным отчётом или рецензией — в таком плане структура должна отслеживаться, а как-то выстраивать материалы по воздействию их, скажем, на чакры — извините!

С: Когда ты выпускаешь альбом, этот твой внутренний оператор, детерминирующий порядок песен — он является частью твоей личности, это твой ЛИЧНЫЙ подход. Соответственно, когда над журналом работает несколько человек и нету какого-то внутреннего выстраивания — то получается, что у ОСКОЛКОВ нет личности, есть только индивидуальность.

Я: Ну да, наверное, хотя Редактор-то у журнала есть… другое дело, что у журнала ОСКОЛКИ, на мой взгляд, не та ситуация, когда можно делать кисляк, мол, этот материал в концепцию не лезет — мы его, пожалуй, отложим на следующий номер — так ёб твою мать! Нечем же дыру затыкать, нету материала, который можно поставить на его место. Исходя из этого… чего выябываться-то?

С: Исходя из этого, ты согласился дать нам интервью, лёг грудью на амбразуру…

Я: Нет, абсолютно нет. Конечно, это интервью надо было брать после “Ноября”, когда я был ещё: “А, бля! Заебись!! Эку гору своротил!!!” — а сейчас — всё уже: то, что я сейчас говорил — это ко мне нонешнему отношения не имеет, по большому счёту. Это — реконструкция Я-Хи Верующего, каким я был.

С: Ну это я, на самом деле, тебя просто тормошил слегка, а вопрос такой: какое, собственно, место твои занятия журналистикой занимают в твоей сакральной иерархии?

Я: Журналистика, моя, по крайней мере, не является для меня чем-то таким, священным — я не буду говорить всякую ересь о том, что это вообще сугубо прикладная дисциплина типа выкладывания кирпичей и копания траншей — конечно, для этого дар нужен. Но для меня это так — прикольно, интересно, занятно.

С: Т.е. ещё один повод для популяризации себя-любимого? Я: Нет, просто если что-то мало-мальски получается — почему бы его не сделать?

С: Т.е. кто-то, скажем, на боевичок в кинишко сходит, а Яшка — обложечку нарисует…

Я: Эк ты любишь всё в самом неприглядном свете представить! Нет бы сказать, что это очередное проявление моего многогранного таланта — звучит же совсем по-другому! А так, мол, всё это у тебя, Я-Ха, просто от безделья рукоблудие… С другой стороны, опять же, есть в этом элемент неизжитого совкового, посткоммунистического “кто же, если не я?”. Хотя и здесь можно акцент по-другому сделать: “А вдруг кто-нибудь другой, а не я?!”. А так мне мои обложки нравятся.

С: Ну, дело здесь не в одних обложках…

Я: А в чём?

С: Перечислить всё?

Я: А я больше ничего и не делаю. Номинально вхожу в Редакторат, изредка пописываю что-то малыми объёмами — и всё. Вы ещё вспомните, что я за свою жизнь целых два рассказика написал — что ж я теперь, ещё и Писатель?

С: В общем, раньше стимулы этим заниматься были, а теперь пропали…

Я: Да почему пропали-то?!

С: Ну хорошо, просто было интересно попробовать…

Я: Блинн, да почему “было интересно попробовать”?! Я никогда не страдал этой вот дурью — доказывать что-то себе и другим: “нет, бля, я МОГУ это, могу!” — я считаю это маразмом: можешь — моги, а нет — чего жопу рвать, нафиг надо… Я живу как живётся.

Т: Ты счастлив, что ты живой?

Я: Сейчас не знаю. В свете последних изменений в моём осознавании себя — как-то не знаю. Я, конечно, могу внешне кривляться как обычно, но внутри-то мне, честно говоря, совсем не весело, хрень какая-то.

С, Т, Я: Таки какого вы, Яков Игоревич, вероисповедования? Есть вопрос “что исповедуешь?”, а есть вопрос “как?”.

Я: Ну, наверное, опять же, в силу территориальной традиции, мне ближе всего Православие. Другое дело, что “как?” — кроме как тем, что делаю — никак. В Храм не хожу. Но, с другой стороны, конечно, можно сказать: “чувак, а ведь ни хера ты не исповедуешь, потому что все эти замечательные тезисы о том, что “Храм должен быть внутри” и т. д. — это просто оправдание собственной лености и халатности, потому что, если тебе в падлу сходить отстоять службу, то очень удобно придумать отмазку о том, что “да нахуя мне это? Да я и так с Богом напрямую обчаюсь” — это очень удобно…

С: Ну вот, если ТЕБЕ в падлу отстоять службу — так зачем тебе называть себя православным?

Я: А понимаешь, это такое адаптированное Православие, не фундаменталисткого толку, а специально на меня пошитое. Мною.

С и Т: Ну, чего ещё хотел ты бы сказать, может, пожелать чего, “Приятного Апокалипсиса”…

Я: Я ещё про рэггей хотел бы сказать: “Я-Ха, ты, ваще, наверное, растаман, в натуре, ты же, типа, рэггей играешь…”

Т: Я ведь тебя спрашивал как раз по поводу структур жёстких, рэггей, в принципе, относится к таковым…

Я: Разве? А я думал, он весь такой, расслабленный…

Т: В твоём исполнении он никоим образом не расслабленный, по крайней мере, мне не удавалось расслабиться.

С: То, что ты делаешь, вообще имеет отношение к рэггей?

Я: Смотря что считать рэггей…

Т: Что ТЫ считаешь рэгтеем?

Я: Я считаю, что рэггей — это ритмическая структура, а кто-то другой может считать, что это музыкальная трансляция идей Растафарианства…

С: Ну вот про тебя в растаманских журналах пишут…

Я: Это чисто по форме, реакция на форму. А содержание-то у меня наше! Расейское! Частушки там, частушки! Я, кстати, давно уже хотел сделать заявление одно. Надобно сказать, что, в отличие от всех изрядных из себя рэггеюшных растаманов, которые ставят для себя главной целью уронение и упадение Вавилона, т.е. Системы, я, наоборот, полагаю себя солдатом Вавилона, поскольку данная наша, условно говоря, технотронная цивилизация она меня в принципе устраивает — не надо это увязывать с пожеланием Миру скорейшего Апокалипсиса — это из другой оперы — она меня вполне устраивает, и я считаю, что, при некоторой доработке, это была бы очень удобная, гуманная и жизнеспособная структура, и посему считаю всё своё ДЕЛАНИЕ направленным на защиту этого моего Дома. Это — мой Дом, здесь я родился, здесь вырос, здесь и скопычусь — и я его буду защищать (похоже, вол уже дозащищался, но это ладно). И ещё. Все жопы, коне мы сейчас имеем — они все от л ого, что связи между Землёй и Небом нарушены — они как обкладки гигантского конденсатора — Твердь Небесная и Твердь Земная. Напряжение растёт, и скоро наступит пробой — проел о воздух не выдержит. Это чувствуется всеми, кто хоть что-то чувствует. И вот чтобы этого не случилось — надо достроить эту чёртову Башню — и закоротить эти полюса. Мы её и так строим — все, кто хоть что-то делает Душой, иногда — вопреки даже своим желаниям — всё равно — кладём себя в эти ярусы — вверх-вверх-вверх — до самого-самого верха. А когда последний из нас коснётся Неба ладонью (последний — потому что дальше мы уже не нужны совсем будем), Мир — он изменится. Мгновенно и необратимо. Навсегда. Будет только Свет и Покой. Ныне и присно.

Т: Вавилон падёт?

Я: Конечно… С такими-то защитниками!

Т: То есть ты — солдат Армии Обречённой?

Я: Да, хоть и звучит это всё — ну о-очень попсово, прямо как у Игоря Фёдоровича…

СПб, июля 26-го дни 1998 года от Р.Х.


Обсуждение